письмо #96 о Жалости

ну здравствуй, мой воскресный друг.
мы бесконечно говорим с тобой об одном и том же –– о любви.
и если бы эти сотня писем были б перепиской двоих влюбленных, то через месяц можно было бы уже съехаться без лишних прелюдий, потому что сотня недель = два года, да и обсудить мы успели совершенно любые проявления нежностей и жизненной силы.

слово "жалость" для меня созвучно с "jealousy" и я отношусь к ним одинаково, чуть презрительно, осуждающе и не могу принять на все сто. весь день я хожу с вопросом, озвученном в близкой переписке: "почему ко мне нельзя испытывать жалость?"
и в итоге понимаю, что все другие темы для письма скрылись из виду; хочу писать только про жалость.

итак, 1999 год, мы едва переехали в новую квартиру,
красивое здание по пути в поликлинику:
зеленый двор, дамочки в одинаковой серой одежде разносят цветы по клумбам:
комья земли рассыпаются в воздухе,
чуть суета, но очень интересно,
я прижимаюсь носом к черной оградке и пытаюсь увидеть в их движениях некий порядок,
как на балете.
– пойдем.
одна из дамочек роняет целый пучок петуний на асфальт, становится интересно увидеть осуждение или даже услышать крик, но ничего не происходит: молча, всё также, синхронно, все продолжают двигаться и переносить цветы, – пойдём уже, откуда-то берётся дворничья лохматая метёлка, петуньи держат в руках и перебирают нежно, с жалостью, – пойдем, Аня, хватит пялиться!

дальше меня тащат за руку и я скукоживаю плечи, чтобы отстраниться, но через обиду, спустя пару минут,
задаю волнующий вопрос:
– что это за место? и что за леди в сером?

это был успенский девичий монастырь,
с которого я и начала знакомство с жалостью.

три фактора сложились,
чтобы превратить этот букет чувств прекрасного,
волнующего и непонятного в жалость:

1. она.
та, что тащила меня за руку подальше от монастыря, совершенно никак не могла объяснить всю красоту и тайну: ей было ровно 20 лет и она только что стала моей официальной мачехой. соблазнившись на моего пьяного отца, шикующего в клубе своего друга,
она и предположить не могла, что через два года деньги закончатся, а ближайшие двадцать лет жизни она проведёт в сожалениях об упущенной возможности стать моделью и разбогатеть. фыркнув себе под нос в совершенно идиотской осуждающей манере, она пояснила за "монашек" всё, что считала необходимым.

2. театр.
спустя два месяца после той волнующей встречи я стала самым юным участником театрального коллектива, который собирался в двух минутах от успенского женского монастыря. каждую среду и пятницу я шла на репетицию мимо "монашек",
и первая же постановка, в которой мне дали роль, была о княжне Джавахе.
я до сих пор храню страницу из этой книги как важное сокровище,
а имя Нина для меня по прежнему связано с одиночеством, ощущением заточения и ежедневного героизма принимать свою судьбу как неизбежное.

3. вера.
тем же летом бабушка хотела меня покрестить, но папа был категорически против: я должна принять это решение сама, когда вырасту. их бесконечный спор, связанный с верой, казался мне невозможно глупым, потому что я читала книги с трех лет и прекрасно понимала ничтожность веры перед настоящими чувствами. Гюго уже стал моим любимым, но правдоподобный образ монахини в прочитанном на тот момент я не нашла; зато я прекрасно уяснила, что ничего святого (кроме любви) нет.

мне было жаль этих девушек.
каждый день я проходила мимо, желая освободить их и позволить им найти свою настоящую любовь, встретить какого-нибудь моряка, вроде Мартина Идена и учить его читать в маленькой коморке.
мне хотелось, чтобы у всех был выбор,
свобода,
счастье,
а веру я воспринимала совершенно не как спасительное,
а лишь ограничивающее,
нечто, создающее одинаковую серую одежду, закрывающее рты.

мне стало жаль тех, кто не может быть свободным.